***
Верни меня в свою весну,
Где дым оранжевый от солнца,
Где веют липы на ветру
Дыханьем призрачным в оконце.
Где шум и гам и детский крик
Песчаных отмелей откосы,
Седой скамьи чудной изгиб,
Где у дорог растут березы.
Где свет закатный - словно плен,
Причудливо вплетает нити
И старой лодки низкий крен,
Где на воде дрожали блики.
И день так долог, невесом,
Ворот ажурных скрип протяжен
И лестниц звонких тихий сон
Для дома старого так важен.
А ты еще совсем другой,
С другою ищешь встреч украдкой
Не зная ничего о той,
Смотрящей сны ночами сладко…





I

Детей у Анны не было. Поэтому мать, частенько наведываясь в гости, бесконечно пилила Анну по поводу отсутствия потомства, стращая ее будущей старостью и неимением руки подающей воды. Анна, каждый раз, молча выслушивала нотации, обреченно кивала головой и когда мать, выпустив пар, плюхалась на диван, говорила, что рожать особо не от кого. Мать опять вскипала, как чайник, с язвительным сарказмом обрушиваясь на «техническую интеллигенцию – генофонд страны», так она называла Алексея, с которым Анна уже несколько лет жила под одной крышей, не вступая в законные отношения. Она бы и хотела узакониться, но Леша не выказывал явных желаний окольцеваться и Анна не настаивала. Перебравшись несколько лет назад в пыльную, неухоженную двушку на окраине Москвы – Лешину берлогу, как он сам ее называл, Анна отмыла, отдраила, освежила комнаты, кухню, наладила быт. Все было убрано, выстирано, выглажено, всегда приготовлено и холодильник забит на месяц вперед.

Детей Леша особо не жаждал. Может потому, что уже росла у него дочка, которую Анна ни разу не видела и к которой Алексей, время от времени, ездил. Мать бесилась, шипела Анне на ухо, что ее технарь нашел себе бесплатную прислугу, которая, в свободное от работы и домашних обязанностей время, оказывает еще и интимные услуги. Анна тоже начинала злиться и говорила, что к ее тридцати двум годам всех принцев с дворцами, верблюдами и пальмами уже разобрали, оставив одних верблюдов. Так что выбор не велик у нее, у бедной. Мать на это язвительно парировала, что имея такую работу, а работала Анна воспитателем в детском саду, не мудрено остаться не только без верблюда, но даже и без козла. В ответ Анна хлопала дверями, гремела посудой и с раздражением бубнила, что ее образование не позволяет ей быть министром культуры или директором, хоть какого-нибудь, самого захудалого газонефтепровода. Мать вскипала еще больше, горячилась, кидала обидные слова, что мол, чем сидеть тут, да щи варить, получила бы другое образование, более престижное. Все кончалось ссорой. Мать, театрально заламывая руки,кричала, что ноги ее больше здесь не будет. Притулившись возле кухонного окна, Анна помалкивала.

Леша, возвращаясь домой и видя красные глаза Анны, говаривал: «Оберштурмбанфюрер осчастливила визитом? Все, пропал вечер». Анна взрывалась, как ядерная бомба, требовала прекратить так говорить о ее маме, что она, Анна, никогда не позволяла себе неуважительно говорить о его маме. Хотя, его матушка – ого-го-го… Что такое это - «ого-го-го», она не расшифровывала.

Раздраженно снимая и бросая куда попало одежду, Леша сновал по квартире, говоря при этом, что его, как выражается Анна, матушка, по крайней мере, не пилит пилой нервы и не настраивает его против нее. Анна, следуя за ним по пятам, автоматически подбирала одежду, потом спохватывалась, швыряла все на пол и уже в голос кричала, что она ни уборщица, ни повариха, ни прачка; что она, как собака, выматывается на работе, и придя домой, хотела бы просто завалиться на диван, а не бегать по дому, вытирая взрослому мужику нос. Леша, со словами: «Мама подложила не только свинью, но и взрывчатку», - закрывался в маленькой комнате и начинал что–то паять, наполняя квартиру специфическим запахом. Анна, извергая гром и молнии, влетала в другую комнату. Впрочем, вскоре буря сменялась штилем, все затихало и жизнь входила в свое обычное русло.

II

Работа в детском саду действительно не была сладким сиропчиком. Мать Анны называла это – Голгофой, наказанием за грехи, что только она, Анна, со своим инфантилизмом, может сидеть десять лет на этом месте. Работать же нужно там, где много молодых или не очень молодых, обеспеченных мужчин. В конце концов, уже нужно устроить свою жизнь, а не сидеть на краю Москвы в обнимку с «технической интеллигенцией», тщательно оберегающей свой бесценный «генофонд». Анна, выходя из себя, кричала, что она не желает ничего устраивать и плести паутину и сети, для ловли какого – нибудь болвана, не собирается.

Мать, саркастически хохотнув, заявляла, что хоть Анна не ловит никого, но рядом с ней и так одни болваны. По крайней мере, одного, она - мать, уже знает. А значит пора сменить стратегию и уже хоть что-нибудь сплести. Анна, зверея, советовала матери, раз она такая рукодельная, самой сплести силки, расставить капканы, авось кто-то угодит в эти райские кущи. Мать, пустив слезу, причитала: Анна не смеет говорить такие вещи, отец ее был прекрасным человеком, любящим мужем, нежным отцом, ответственным работником, всего себя, без остатка, отдавал семье, производству, людям. Поэтому так быстро ушел в Царствие Божие. И второго такого не сыщешь. Опять все кончалось ссорой, слезами, обвинениями друг друга и разрывом навеки вечные.

III

Детский сад, где работала Анна, расположился в старинном особнячке, в самом центре города. К территории сада примыкали своими владениями две древние церквушки с золочеными куполами, маленькие, аккуратненькие. Анна любила ранним утром неспешно идти по сонным переулкам старой Москвы, наслаждаясь кратковременной тишиной и покоем. Ведь скоро все здесь заполниться несмолкаемым шумом автомобилей, грохотом дорожных работ, обрывками фраз прохожих, зычными голосами рекламных громкоговорителей. В такие минуты Анна думала о том, что может быть мать права и в жизни нужно что-то менять – работу, мужчину, а может уехать в другой город, например. В самом деле, ей четвертый десяток, детей нет и видимо в ближайшем будущем не предвидятся, во всяком случае не с Лешей. А потом все заполнялось ребячьими голосами, завтраками, обедами, прогулками, занятиями и размышления о жизни уходили на задний план.

В один из таких дней, вернувшись домой с работы и вставив ключ в замок, Анна обнаружила, что дверь открыта. От страха она застыла столбом, вспоминая, что Леша обещал быть поздно – поехал к дочери. «Воры!» - пронеслось в голове у Анны. Вытащив из сумки телефон, хотела позвонить куда следует, но подумав, решила, что если воры и влезли, то, скорее всего уже ушли. Она осторожно приоткрыла дверь и тихонько просочилась в коридор - на коврике, под вешалкой стояли сапоги Лешиной мамы. Анна чертыхнулась про себя и уже хотела тихо улизнуть, встречаться с Наталией Андреевной не хотелось. Но вдруг она услышала, что та разговаривает по громкой связи с Лешей и насторожилась.

- Алексей, ты понимаешь, что неприлично прикрываться ребенком, – мягко говорила Наталья Андреевна.
- Ма, я знаю, - отвечал Леша.
- И вообще Алеша, врать я тебя не учила. Найди в себе силы и расставь все точки над «i». Некрасиво жить с одной женщиной, а бегать к другой, да еще и Леночку сюда впутывать, - журчала Наталия Андреевна.
Анна, закрыв рот ладонью, стояла как парализованная. Сердце ухало, кровь пульсировала в висках, а в глазах потемнело. Схватившись за ручку двери, Анна приоткрыла ее и, что есть силы захлопнула. Разговор тут же оборвался. Из комнаты в коридор, как каравелла, выплыла дородная Наталия Андреевна. Блеснув искусно подведенными глазами, прошелестела:
- Нюрочка, добрый вечер.
- Здрасьте,- мрачно процедила Анна, снимая пальто и стаскивая сапоги. Наталия Андреевна, протянув руки вперед и белозубо улыбнувшись, обняла Анну:
- Нюрочка, я буквально на одну минутку, за деньгами. Алешенька оставил для меня на столе. Он у Леночки.
Анна злобно подумала: «Интересно у какой?”
- Ну, не буду тебе мешать, дорогая, отдыхай, - ворковала Наталия Андреевна, но весь ее вид говорил, что она крайне удивлена негостеприимством Анны, которая даже не предложила попить чай. «Да иди ты к черту» - огрызнулась про себя Анна, а вслух сказала:
- Всего хорошего, Наталия Андреевна.
Церемонно распрощавшись, Наталия Андреевна, обиженно поджав накрашенные губки, удалилась.

Анна бесцельно бродила по квартире, смотрела в окна, зачем-то перекладывала вещи с места на место, брала в руки телефон с желанием позвонить Леше, и, застыв в раздумье, откладывала его в сторону. Анне хотелось с кем-нибудь поговорить, облегчить душу, получить совет, но вдруг она поняла, что ей некому даже позвонить. Представив, как взовьется мать, узнав подробности Лешиной жизни, Анну передернуло. Да и сколько упреков выльется на ее бедную голову – дескать, я говорила, я предупреждала, все щи варила, столько лет псу под хвост, теперь осталась ни с чем. И будет при этом победно поблескивать глазами, гордясь своей прозорливостью. Анна подумала о бывших одноклассницах, но звонить не стала. Две школьные подруги, с которыми она когда-то была не разлей вода, давно вышли замуж, родили детей и отношения как-то сами собой сошли на нет, ограничиваясь поздравлениями в дни рождений и в праздники. Анна уже не вписывалась в эту компанию, не было общих интересов, проблем, разговоров.

Она стояла в раздумье у окна и смотрела на осеннюю непогоду. Внизу, по тротуару, туда-сюда быстро сновали зонтики, скрывая своих владельцев, торопящихся спрятаться от промозглого ветра и дождя в теплых квартирах, наполненных запахами вкусной еды и ароматом горячего чая. Анне так отчаянно захотелось домашнего уюта, что уже не было сил оставаться, в ставшей вдруг чужой и холодной квартире. Быстро собравшись, Анна вызвала такси. Ожидая машину, нацарапала записку для Алексея, что, мол, она ушла и передавай привет "Леночке". Имя Анна заключила в кавычки, давая понять Леше, что ей все известно.

Мчась в такси по осенним московским улицам, Анна рассеяно слушала болтовню водителя, скользила взглядом по витринам и рекламным огням. В голове бессвязно метались мысли о брошенных в почтовый ящик ключах; о том, как Леша, придя домой, обнаружит записку; о том, как объяснить матери ее поступок и что делать дальше.

А ехала Анна в свою комнату в коммуналке, доставшуюся ей после смерти отца. Коммуналка располагалась в самом центре города, в старом четырехэтажном доме с деревянными перегородками и со скрипящим на все лады паркетом.

Соседка Анны, Серафима Петровна – хрупкая, сухая старушка восьмидесяти с лишнем лет, в своем отрочестве перенесла все ужасы и тяготы блокадного Ленинграда, потеряв всех ближайших родственников в эти страшные, голодные дни. Впоследствии вышла замуж и уехала в Москву. Тяжкие испытания в годы войны аукнулись серьезными заболеваниями, лишив Серафиму Петровну возможности иметь детей. Рано схоронив мужа, она так и жила бездетная и одинокая.

Отец Анны всегда очень заботился о Серафиме Петровне, а после его смерти и Анна принимала живейшее участие в ее жизни. И даже переехав к Леше, она приходила, приносила продукты, убирала квартиру, находилась рядом, когда та хворала.
Проносясь по вечерним улицам, Анна чувствовала себя ужасно одинокой и несчастной. Ах, если бы был жив отец, который всегда умел найти нужные слова, дать дельный совет и так перенаправить мысли, что неприятности и проблемы казались мелкими и ничтожными, а от того всегда разрешимыми.

Такси въехало в хорошо знакомый Анне с детства двор. Как будто время повернуло вспять к тем же тополям и старым скрипучим качелям, которые, странным образом, еще не заменили новыми, к вечно растрескавшемуся асфальту у подъезда и к тусклому пятну света перед входной дверью.

Серафима Петровна нисколько не удивилась ввалившейся Анне с двумя огромными чемоданами и спортивной сумкой наперевес. Радостно и крепко обняла ее, засуетилась, загремела чашками на кухне, повесила свежее полотенце, не зная, как еще угодить своей любимой Аннушке.

Поздним вечером они сидели в уютной кухне, пили чай и Анна поведала о постигшем ее горе; о полном разочаровании в семейной жизни; о том, что она сама напридумывала кучу сказок, сама же в них верила, совершенно не ведая о предательстве творившемся у нее под носом. Серафима Петровна смотрела на Анну добрыми глазами, которые казались удивительно молодыми на исчерченном морщинами лице, говоря, что ее горе – вовсе не горе, а, можно сказать, большая удача. Все у Анны впереди, все еще будет. Засветив свечку, гадала ей на картах, предсказывая в недалеком будущем большую и даже огромную любовь, которая перевернет всю ее жизнь. Анна хохотала, называя Серафиму Петровну оракулом, соседка тоже смеялась, говоря, что повременит пока умирать и полюбуется на обретенное Анной счастье.


Отогревшись душой, Анна, засыпая в своей комнате, думала: «Хорошо, что завтра суббота, будем с Серафимой весь день дома»

Через несколько дней, мать, прознавшая об уходе Анны от Алексея, позвонив, обрушилась на нее с лавиной упреков – кто же так делает, ушла в никуда, столько лет псу под хвост, надо было сначала мужчину найти, а уж потом менять дислокацию. И обвинив Анну в непрактичности и бестолковости, бросила трубку.

Алексей так и не позвонил. Но время шло, обида потускнела, рабочая и житейская рутина взяли свое. К новому году Анна уже не вспоминала о нескольких годах жизни на окраине Москвы. Совсем оправившись от потрясений, она знакомилась с молодыми людьми, бегала на свидания, обсуждала своих поклонников с Серафимой, но сердце ее никто не тронул. Просто ей было весело и все. Мать, со всей ее практичностью и целеустремленностью, тоже пыталась познакомить Анну с претендентами в мужья. И она даже несколько раз встречалась с чопорными, зализанными субъектами, обладателями высоких должностей и привилегий, мнящих себя кем-то из немногих. Тут Анна тоже веселилась, наблюдая, как распушают потасканные павлиньи хвосты старые волокиты, и при первой возможности удирала прочь, вызывая дикое негодование матери.

Тем временем зима шла на убыль, сдавала свои права и позиции, несмотря на обрушенные в марте снегопады и вдруг грянувшие трескучие, недолговременные морозы. Исход был известен – наступил апрель.

IV

Тот понедельник был обычным рабочим днем. Анна часто потом прокручивала в уме предыдущие дни, пытаясь отыскать хоть какие-то знаки, ощущения, которые могли быть предвестниками последующего события. А был апрельский, совсем не весенний денек. Порывистый ветер терзал голые деревья, морщил гладкую поверхность лужиц, отчаянно дребезжал форточками в старых окнах соседнего здания. Мелкий, как из пульверизатора дождь наводил тоску, рассеивал мысли. Анна, автоматически справляясь со своими обязанностями, вдруг спиной почувствовала взгляд. Резко повернувшись, она обомлела. При входе в группу, в дверном проеме, прислонившись плечом к косяку, стоял… бог.

Пасмурные большие серые глаза посмотрели на Анну – сердце ухнуло, на мгновение застыло и после бешено забилось, как перепуганная птица в ладонях. Обволакивающий взгляд словно замедлил время, заглушил все звуки внешнего мира, оставив в поле зрения Анны лишь узенький коридор, в конце которого был Он.

Онемевшая, она смотрела на красивый рисунок губ, на прямой, правильной формы нос, на пшеничные волосы, свободно спадавшие отросшей стрижкой, и таким милым показался ей пробор в этих дивных волосах, что зашлось дыхание, и сердце переполнилось нежностью. Соболиные брови в разлет, оттеняясь пшеничным шелком – сводили с ума.

Анна осознала, что ее прошлая жизнь будто отодвинулась далеко-далеко, перестала быть значимой, беспокоящей. И все люди, все отношения затмились пасмурным взглядом серых глаз. Анна поняла, что пропала навеки.

А он, с легкой небрежностью, изысканно одетый, весь какой-то раскрепощенный, нездешний, с прекрасным аристократическим лицом, с музыкально–изящными кистями рук, стоял и не ведал о том, какая невероятная буря вызвана его появлением в душе Анны.

Он что–то произнес, а она, не разобрав слов, смутившись, повернулась к детям и дрогнувшим голосом спросила:
- Ребята, посмотрите за кем пришли?
Четырнадцать пар глаз оторвались от своих занятий и игрушек и белокурая девчушка трех лет, бросившись в объятия Аниного бога, залопотала:
- Папаська, папаська…

Улыбаясь, папочка подхватил малышку и ласково заворковал на незнакомом языке, кроха что–то отвечала, мешая русские слова с иностранными. Анна растерянно смотрела на эту сцену и вдруг поняла, что ее бог – француз. Ну да, француз! Да и девчушку звали Лили Готье. Анна не знала о существовании отца у Лили, ведь приходила за ней всегда бабушка или мама, а папа не упоминался даже в анкете. Вдруг вспомнив об утреннем предупреждении, что сегодня отец заберет девочку, Анна удивилась, огорчилась, раздосадовалась – как же она могла не почувствовать ЕГО прихода, как она прошляпила, проморгала такую встречу. Француз кивнул Анне и ласково воркуя, унес дочурку в раздевалку.

В разрыве облаков, как прожектор, вспыхнул луч, осветив все мягким, уже вечереющим, предзакатным светом. Анна позвала детей к окну. Что–то объясняла про тучи, про дождь и солнце, а мысли ее были с тем, кто нес на руках девочку в белом пальто, пересекая двор сада. Теперь все в мире было озарено знанием о его существовании. Уходя вечером домой, Анна дотронулась рукой до дверного косяка, до того места, где его плечо касалось крашеного дерева, прошла по коридору в раздевалку, представляя, как несколько часов назад здесь шел он. А потом она петляла по мокрым переулкам, дышала сырым весенним воздухом и думала о нем.

Поздним вечером Анна пила чай с Серафимой Петровной, была рассеянной, отвечала невпопад. И сославшись на усталость, закрылась в своей комнате. Ночь пульсировала бессонницей, вереница мыслей не давала покоя и только под утро Анна задремала.
V

Потянулись бесконечные дни ожиданий и надежд, а он все не приходил. Анна только и жила будущим днем, надеясь, что может быть утром Лили приведет отец. Когда надежды не оправдывались, ждала вечера. Когда и вечер ничего не приносил, Анна огорчалась, но в тоже время ее грела мысль о возможной свободе избранника.

Тщетно пытаясь узнать хотя бы имя сероглазого бога, Анна теряла аппетит, ее бессонные ночи становились длиннее и тягостно тлели в ожидании рассвета. Всем стал заметен лихорадочный блеск золотисто–карих глаз, прозрачность кожи, полное отсутствие интереса у Анны к обыденной жизни. Она избегала разговоров, тяготилась посиделками с коллегами и знакомыми, не смотрела телевизор, но зато бродила по книжным магазинам, покупая книги о Франции, карты, путеводители. В доме завелся даже самоучитель французского.

Торопясь после работы домой, в свой уютный уголок, она предвкушала радость общения с теплыми, живыми страницами. Анне казалось, что осязаемость этих вещей, сказочным образом, соединяет ее с ним. Одинокими, поздними вечерами, расстелив на полу карту Франции, Анна пыталась почувствовать, где, в каком городе, а может и не в городе, родился, вырос и жил, какой-то своей, совсем неизвестной Анне, жизнью – он, тот, который смутил, перевернул всю ее душу. Она слушала французские песни, смотрела в интернете французские фильмы без перевода, погружаясь в чарующие звуки языка, наслаждаясь приобщенностью к удивительно прекрасной жизни сероглазого бога.

В уме,сами собой, рисовались картины будущих встреч. Сладкая болезненность, зарождаясь в солнечном сплетении, пронизывала каждую клеточку, придавая восприятию Анны острую чувствительность. Будучи погруженной в неизвестное доселе чувство, Анна почти до боли нуждалась в отражении своего внутреннего состояния. Выискивая пронзительные моменты в литературе, в живописи, в музыке, в проявлениях природы, Анна упивалась созвучием своих переживаний с тем, что она находила. Ее будоражили весенние запахи, волновал вечереющий город, утопающий в закатном сладком мареве. Созерцая длинные тени на сером асфальте, перемежающиеся с пятнами розовой солнечной пыли, любуясь прощальными, багрово-желтыми отблесками уходящего солнца в оконных стеклах города, Анна погружалась в состояние близкое к невесомости – голова кружилась, в животе порхали бабочки. Она бродила по старым переулкам и улицам, наслаждаясь сладостным знанием о том, что где-то здесь живет и он. Анна гнала мысли о его женатом положении, о ребенке,и что возможно он счастлив в семье. Убежденность в обратном давала ей надежду, что рано или поздно их сердца соединятся.

Но вот в один из дней, уже вначале лета, мать Лили пришла с небольшим, живым комочком в руках, сопящим и чмокающим. У Анны заныло сердце.
– Я не знала, что у Вас есть маленький... Как зовут? - растерянно произнесла она.
- Мишель, - ответила мама Лили.
У Анны предательски защипало в глазах.
- Подрастет, к нам будете водить? – спросила Анна ради поддержания разговора, а у самой уже подгибались колени. Симпатичная, синеокая женщина, светло улыбнувшись, ответила:
- Мы ходим последние дни. Уезжаем во Францию. Навсегда.

У Анны чуть было не вырвался крик: «Почему? Зачем?"
Вместо этого она закивала головой, растерянно улыбнулась, все слова застряли в горле, и произнеси Анна хоть одно словечко, то оно потонуло бы в рыдании.

Бороздя знакомые переулки, Анна, как мантру твердила: «Вот и все…вот и все…вот и все…» Домой не хотелось. Анна вообще не знала, что ей теперь делать и как жить. Она на чем свет кляла себя за идиотские мечты, за любовь к женатому человеку с двумя малолетними детьми. В жутком состоянии, с нестерпимой душевной болью, переходящей почти в физическую, Анна, добравшись до своей комнаты, не раздеваясь, забралась под одеяло. Ее трясло и лихорадило.


IV

Болела Анна долго. Врачи беспомощно разводили руками, выписывали новые лекарства, но температура все держалась, выкачивая из Анны все силы. Перепуганная мать, все время находившаяся теперь рядом, уже не пилила ее с устройством жизни, а сновала туда-сюда с чашками, тарелками, ложками и кастрюлями. В ее отсутствие у постели дежурила добрейшая Серафима Петровна, тихонько раскладывая пасьянс и тревожно поглядывая на заострившиеся черты лица Анны.

А лето, рыжим солнцем плавя московские крыши, катилось радужным, веселым колесом к своему зениту. Щебетание птиц, детские крики, шум дождей, свежий запах зелени – все это лавиной врывалось в открытые московские окна, призывая насладиться коротким летом.

Анне, наконец, стало лучше. Исхудавшая, еще очень слабая, она иногда сидела, завернувшись в плед, у открытого окна, вдыхая запахи лета и глядя на небольшой палисадник. За время болезни она столько всего передумала, наконец смирившись со своим несчастьем. Видимо, не суждено ей быть с тем, кого она полюбила с первой секунды, полюбила всем сердцем, всей душой. Не суждено, даже издали, смотреть на пшеничные волосы, на брови в разлет, на четкий рисунок губ, на спокойные пасмурные глаза. Но ведь в мыслях он с ней, с Анной - стоило только опустить ресницы. Тут же пасмурный взгляд обволакивал, дурманил, уводил в неведомые, прекрасные дали. Анна радовалась этим мысленным свиданиям. Ведь это единственное, что у нее осталось. И уж этого никто не сможет отнять. А еще у Анны есть дверной проем, где он стоял прислонившись плечом, и коридор,где, казалось, еще звучат его шаги. Выйдя на работу, она трогала ладошкой крашеное дерево, как будто хотела ощутить тепло его прикосновения, и смотрела в узкий тунель коридора, мысленно представляя сероглазого бога.

С нетерпением она ждала осени, ждала дождей и ненастья. Ее не радовали яркие, солнечные дни. Анне казалось, что порывистый ветер, низкое, свинцовое небо и дождь каким–то чудесным образом соединяет ее с ним. Может от того, что ворвался он в ее жизнь вместе с непогодой. И позже, в наступившей дождливой осени, Анна везде ощущала пасмурно-серый взгляд. И чем яростнее было ненастье, тем отрадней становилось у Анны на душе.

Внутренним взором рисовались картины его жизни, конечно же, очень счастливые. И виделся ей огромный холл квартиры, а может быть дома, с большими окнами, в которые струилось утреннее солнце, ложась желтыми квадратами на дубовый паркет. Он проходил через холл свежий, выспавшийся, в мягких домашних брюках, в тонкой, белоснежной сорочке нараспашку, босой. Налив в кружку ароматный кофе, распахивал створки окна, а за окном обязательно сад или парк, старинный, еще прохладный, насквозь пронизанный прозрачно-оранжевым светом, заполненный птичьим щебетанием и запахом скошенной травы.

И Анна была счастлива. Сами собой писались стихи посвященные ему. Все, что Анна делала, она делала для него, как если бы он был рядом. Касалось ли это приготовления обеда, уборки квартиры, похода в театр, в музей, или в магазин – все для него. Ощущая себя рядом с ним, Анна стала внимательно следить за своим внутренним миром - контролируя мысли, чувства, эмоции, что в свою очередь сказалось и на внешнем облике. Порывистость, суетливость в движениях заменились плавностью, изяществом. Глаза светились спокойствием и завораживающей грустью. Немногословность и возникшее умение "держать паузу" обезоруживающе действовали на людей. Даже мать, видя небывалые перемены в Анне, несмотря на то, что та была одна, молчала об устройстве жизни. Однако, в душе, надеясь на появившегося мужчину, который просто должен существовать, раз с Анной произошла такая трансформация. И все окружающие ее люди судачили о шикарном поклоннике, но Анне было все равно. Она жила своей любовью, не зная даже имени сероглазого бога, и ни один человек на свете не догадывался о ее тайне.

Однажды поздней осенью, в один из вечеров, возвращаясь с работы, Анна увидела возле дома, в свете фонарей, под облетевшими липами, долговязо-сутулую фигуру Алексея. Она приблизилась, молчаливо улыбнулась и внимательно посмотрела в глаза Леши. Он сначала не узнал ее, изумился переменам, и заикаясь, заговорил о работе, о новой должности, о значительной прибавке к жалованию, и о том, чтобы она его простила. Анна молчала. Только спокойные, грустные глаза говорили, что она далеко-далеко отсюда, наверно в том большом, солнечном холле, с окнами в трепещущий листвой сад…

А вечер клубился свинцово-клокастым небом, взвивался ветром, пронизывал сыростью, источал запах первого снега, и во всем этом был пасмурный взгляд – долгий, внимательный и очень нежный.


Конец

2017 год. Осень.