Из романа "Перекрёстки детства"

...Ничто, происходившее с нами в юности, никакие отголоски не прячутся безвозвратно, не умирают окончательно, чтобы уже не воскреснуть. Однажды они возвращаются, завладевают нашими мыслями и эмоциями, вселяют в нас стойкое ощущение тяжёлой потери. Утраты чего–то такого, что ранее не воспринималось нами всерьёз; чего–то, чему мы не в состоянии дать имя, что не в силах описать словами. Наверное, наиболее близким понятием осознания этого является ностальгия. Но её нельзя ни потрогать, ни сфотографировать. Она существует одновременно вне и внутри нас, побуждая срываться с насиженного места и отправляться туда, где родился. Но очутившись там, мы видим, – мир совершенно иной. Перспектива искажена – деревья состарились, горы стали ниже, ручьи пересохли, тропинки растворились. Да и трава на пригорках теперь растёт другая, она совсем не мягкая, как чудилось в невозвратном прошлом. Однако ещё имеется нечто, заставляющее память обостряться, иногда позволяющее мужчине на миг ощутить себя мальчиком, играющим в логу у каменных глыб, и ожидающим крика, несущегося вниз по огороду приятеля: «Я идууууу!!!»
Ему, близоруко щурящемуся парнишке, слова: «Я идуууу!!!» в то время казались высшей ценностью на свете.
А сейчас?
Не дороже ли они долгожданного женского признания в любви, ведь любое признание в любви не является, по сути, любовью?
Не ценнее ли самой верной верности, ибо познал он, – верность хранят, пока это выгодно? И выгодно вовсе не ему…
Не отдаст ли он последнее единственно ради шанса снова превратиться в пацанёнка двенадцати лет отроду, коего друг извещает на бегу: «Я идуууу!!!»?
А ты?
Не там ли твоё место, не рядом ли с ним, счастливчиком, не ведающим, что поджидает его в будущем?
Очутившись возле него, стал бы ты делиться, что одноклассник, давным–давно летевший к нему со всех ног по картофельным грядкам, однажды безо всякой видимой причины не захочет разговаривать с ним потому, что он будет безнадёжно мотаться по городу в поисках работы, а товарищ «по кисти и туши», заколачивая приличные деньги, побоится услышать просьбу о помощи. Они выбивают из колеи, мешают ощущать собственную значимость и делать бизнес, эти несвоевременные намёки на тяжёлое положение, на проявление сочувствия.
Стоит ли пророчить подростку, заучивавшему стихи о Прекрасной Даме, что та, которую он не перестанет звать, обожать и слышать даже тогда, когда окажется не способным узнавать никого из окружающих, выкинет его за порог морозным звёздным декабрьским вечером (а ему и идти–то, собственно, некуда), разменяв преданность на сытую и обеспеченную жизнь?
Важно ли ему это знать?
Спасёт ли его это в дальнейшем?
Ты! Рассказал бы ты четырнадцати – пятнадцатилетнему отроку, что его (тебя) ждёт в грядущем?
Смог бы он осмыслить твои предостережения?
Твою исповедь…
Ты уверен?
Точно?
А, выложив ему всё, ты остался бы прежним?
А о романтическом знакомстве с женщиной, что бросит его, о страсти, запоздало вспыхнувшей и исковеркавшей его, поведал бы?
А историю о том, на фоне непрерывных домашних скандалов, непрекращающейся травли со стороны тёщи, он в прогулках по предвечерним душным июньским переулкам, куда убегал, лишь бы только не слышать визга истеричной старухи, повстречает давнюю знакомую и переспит с нею? И не один раз… И не станет особо скрывать сего факта от любимой?
Слабо?
А надо?
Ты, вообще, заморачивался подобными вопросами?
Так, может быть и замечательно, что путешествие во времени невозможно? Окажись ты рядом с собою, переместившись лет на 30 в прошлое, что ты сделаешь? Буднично прокатишь себя маленького на мотоцикле, посмотревшись в чистые глаза, словно в зеркало для героя?
Или?
Детство неизменно находится за нашим левым плечом, и чем быстрее мы от него удаляемся, тем ближе оно к нам.
Неуловимое мгновение мелькает и исчезает, потревоженное рычащей из немецкого автомобиля какофонической мелодией. И вот, тебе уже снова сорок пять лет, у тебя куча болячек, тебе нужно не опоздать на городской автобус и, самое главное, – ты не уверен, был ли тем двенадцатилетним пацаном, чьими глазами осматривался по сторонам мгновением ранее. И это досаднее всего. Это гложет тебя, не отпускает, и ты начинаешь приезжать сюда раз за разом, надеясь понять, совершалось ли в действительности то, что ты миг назад воскресил? И не просто приезжать, а ходить тропками, хожеными им, сидеть на знакомом камне у берега реки, на котором, когда–то, сиживал он… Скребя душу, сдирая с неё доспехи жизненного опыта, сливаться с испытанным состоянием, восприятием окружающего, переписывать его… Возвращаться в никуда и обновляться… Вживаться в него и возрождаться… Обретать утраченный мир, вечность, бессмертие…
Не сон ли это? Ведь часто, заснув, мы видим то, о чём прежде не имели никакого представления. Узнали и забыли. А вдруг случившееся – не мимолётная иллюзия? И куда же оно пропало? Можно его разглядеть, потрогать? Нет? Но как соединить себя с тем ребёнком, что бегал по этим холмам, валялся в этой траве–мураве, окунался взглядом в этот синий небосвод?
«Ой – ли?» — иногда замираю я. По этим ли холмам? А где колючие заросли можжевельника, казавшиеся лесом, населённым невидимыми сущностями, эльфами, гномами? Заросли, предназначенные для бесконечных игр в прятки.
Они рассыпаются… Вылинявший, облезлый, переплетённый сухостой, перебрасывающийся через гнилой забор мячиком эха…
Да и в этой ли траве мы катались? Почему же она некогда притягивала и ласкала, а теперь толкает тебя, вынуждая подняться на ноги, не принимая.
А небеса? Отчего, долго наблюдая за бескрайним голубым океаном Соляриса, раскинувшимся в вышине, ощущаешь в груди тревожное жжение? В минувшем он поражал беззаботностью и навевал успокоение.
А сегодня? Он зовёт? Ожидает? Напоминает, что мы скоро сольёмся с ним в одно целое, станем вон той небольшой серой тучкой, подкрадывающейся к солнцу?
Да! И если пришло время, я готов стать ей. Выберу облачко посимпатичнее и, допрыгнув до него, оседлаю туман…
Только немедля, не откладывая…
Сейчас и здесь…
А ты?