В Рождество все немного волхвы.

В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы

производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:

каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,

шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,

мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы

в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров

в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,

даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,

над Которою — нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней

видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,

тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства —

основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,

что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде

пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,

и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят

трубы кровель. Все лица как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.

Кто грядет — никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца

могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке

из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,

и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;

смотришь в небо и видишь — звезда.