К таким нежданным и певучим бредням

Зовя с собой умы людей,
Был Иннокентий Анненский последним

Из царскосельских лебедей.

Я помню дни: я, робкий, торопливый,

Входил в высокий кабинет,
Где ждал меня спокойный и учтивый,

Слегка седеющий поэт.

Десяток фраз, пленительных и странных,

Как бы случайно уроня,
Он вбрасывал в пространство безымянных

Мечтаний - слабого меня.

О, в сумрак отступающие вещи

И еле слышные духи,
И этот голос, нежный и зловещий,

Уже читающий стихи!

В них плакала какая-то обида,

Звенела медь и шла гроза,
А там, над шкафом, профиль Эврипида

Слепил горящие глаза.

...Скамью я знаю в парке; мне сказали,

Что он любил сидеть на ней,
Задумчиво смотря, как сини дали

В червонном золоте аллей.

Там вечером и страшно и красиво,

В тумане светит мрамор плит,
И женщина, как серна боязлива,

Во тьме к прохожему спешит.

Она глядит, она поет и плачет,

И снова плачет и поет,
Не понимая, что всё это значит,

Но только чувствуя - не тот.

Журчит вода, протачивая шлюзы,

Сырой травою пахнет мгла,
И жалок голос одинокой музы,

Последней - Царского Села.

* См. Анненский.