Над Бабьим Яром памятников нет.
Крутой обрыв, как грубое надгробье.
Мне страшно.

Мне сегодня столько лет,
как самому еврейскому народу.

Мне кажется сейчас -

я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне - следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус -

это я.
Мещанство -

мой доносчик и судья.
Я за решеткой.

Я попал в кольцо.
Затравленный,

оплеванный,

оболганный.
И дамочки с брюссельскими оборками,
визжа, зонтами тычут мне в лицо.
Мне кажется -

я мальчик в Белостоке.
Кровь льется, растекаясь по полам.
Бесчинствуют вожди трактирной стойки
и пахнут водкой с луком пополам.
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:

"Бей жидов, спасай Россию!"-
насилует лабазник мать мою.
О, русский мой народ! -

Я знаю -

ты
По сущности интернационален.
Но часто те, чьи руки нечисты,
твоим чистейшим именем бряцали.
Я знаю доброту твоей земли.
Как подло,

что, и жилочкой не дрогнув,
антисемиты пышно нарекли
себя "Союзом русского народа"!
Мне кажется -

я - это Анна Франк,
прозрачная,

как веточка в апреле.
И я люблю.

И мне не надо фраз.
Мне надо,

чтоб друг в друга мы смотрели.
Как мало можно видеть,

обонять!
Нельзя нам листьев

и нельзя нам неба.
Но можно очень много -

это нежно
друг друга в темной комнате обнять.
Сюда идут?

Не бойся — это гулы
самой весны -

она сюда идет.
Иди ко мне.

Дай мне скорее губы.
Ломают дверь?

Нет - это ледоход...
Над Бабьим Яром шелест диких трав.
Деревья смотрят грозно,

по-судейски.
Все молча здесь кричит,

и, шапку сняв,
я чувствую,

как медленно седею.
И сам я,

как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я -

каждый здесь расстрелянный старик.
Я -

каждый здесь расстрелянный ребенок.
Ничто во мне

про это не забудет!
"Интернационал"

пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,

как еврей,
и потому -

я настоящий русский!