В большом платке,

повязанном наспех
поверх смешной шапчонки с помпонами,
она сидела на жесткой насыпи,
с глазами,

слез отчаянных полными.
Снижались на рельсы изредка бабочки.
Был шлак под ногами лилов и порист.
Она,

как и я,

отстала от бабушки,
когда бомбили немцы наш поезд.
Ее звали Катей.

Ей было девять,
и я не знал, что с нею мне делать.
Но все сомненья я вскоре отверг -
придется взять под опеку.
Девчонка,

а все-таки человек.
Нельзя же бросать человека.
Тяжелым гуденьем

с разрывами слившись,
опять бомбовозы летели вдали.
Я тронул девчонку за локоть:

"Слышишь?
Чего расселась?

Пошли".
Земля была большая,

а мы были маленькие.
Трудными были по ней шаги.
На Кате -

с галошами жаркие валенки.
На мне -

здоровенные сапоги.
Лесами шли,

пробирались вброд.
Каждая моя нога
прежде, чем сделать шаг вперед,
делала шаг

внутри сапога.
Я был уверен -

девчонка нежна,
ахи,

охи,

кис-кис.
И думал -

сразу скиснет она,
а вышло,

что сам скис.
Буркнул:

"Дальше я не пойду".
На землю сел у межи.
А она:

"Да что ты?

Брось ерунду.
Травы в сапоги подложи.
Кушать хочешь?

Что же молчишь ты?
Держи консервы.

Крабовые.
Давай подкрепимся.

Эх, мальчишки,
все вы - лишь с виду храбрые!"
А вскоре с ней

по колючей стерне
опять я шагал,

не горбясь.
Заговорило что-то во мне -
наверно, мужская гордость.
Собрался с духом.

Держался, как мог.
Боясь обидные слышать слова,
насвистывал даже.

Из драных сапог
зелеными клочьями лезла трава.
Мы шли и шли,

забывая про отдых,
мимо воронок,

пожарищ мимо.
Шаталось небо сорок первого года,-
его подпирали

столбы дыма.