Я хотел бы

родиться

во всех странах,
быть беспаспортным,

к панике бедного МИДа,
всеми рыбами быть

во всех океанах
и собаками всеми

на улицах мира.
Не хочу я склоняться

ни перед какими богами,
не хочу я играть

в православного хиппи,
но я хотел бы нырнуть

глубоко-глубоко на Байкале,
ну а вынырнуть,

фыркая,

на Миссисипи.
Я хотел бы

в моей ненаглядной проклятой

вселенной
быть репейником сирым —

не то что холеным левкоем.
Божьей тварью любой,

хоть последней паршивой гиеной,
но тираном — ни в коем

и кошкой тирана — ни в коем.
И хотел бы я быть

человеком в любой ипостаси:
хоть под пыткой в тюрьме гватемальской,
хоть бездомным в трущобах Гонконга,
хоть скелетом живым в Бангладеше,

хоть нищим юродивым в Лхасе,
хоть в Кейптауне негром,

но не в ипостаси подонка.
Я хотел бы лежать

под ножами всех в мире хирургов,
быть горбатым, слепым,

испытать все болезни, все раны,

уродства,
быть обрубком войны,

подбирателем грязных окурков —
лишь бы внутрь не пролез

подловатый микроб превосходства.
Не в элите хотел бы я быть,

но, конечно, не в стаде трусливых,
не в овчарках при стаде,

не в пастырях,

стаду угодных,
и хотел бы я счастья,

но лишь не за счет несчастливых,
и хотел бы свободы,

но лишь не за счет несвободных.
Я хотел бы любить

всех на свете женщин,
и хотел бы я женщиной быть —

хоть однажды...
Мать-природа,

мужчина тобой приуменьшен.
Почему материнства

мужчине не дашь ты?
Если б торкнулось в нем,

там, под сердцем,

дитя беспричинно,
то, наверно, жесток

так бы не был мужчина.
Всенасущным хотел бы я быть —

ну, хоть чашкою риса

в руках у вьетнамки наплаканной,
хоть головкою лука

в тюремной бурде на Гаити,
хоть дешевым вином

в траттории рабочей неапольской
и хоть крошечным тюбиком сыра

на лунной орбите:
пусть бы съели меня,

пусть бы выпили —
лишь бы польза была

в моей гибели.
Я хотел бы всевременным быть,

всю историю так огорошив,
чтоб она обалдела,

как я с ней нахальствую:
распилить пугачевскую клетку

в Россию проникшим Гаврошем,
привезти Нефертити

на пущинской тройке в Михайловское.
Я хотел бы раз в сто

увеличить пространство мгновенья:
чтобы в тот же момент

я на Лене пил спирт с рыбаками,
целовался в Бейруте,

плясал под тамтамы в Гвинее,
бастовал на «Рено»,

мяч гонял с пацанами на Копакабане.
Всеязыким хотел бы я быть,

словно тайные воды под почвой.
Всепрофессийным сразу.

И я бы добился,
чтоб один Евтушенко был просто поэт,

а второй был подпольщик,
третий — в Беркли студент,

а четвертый — чеканщик тбилисский.
Ну а пятый —

учитель среди эскимосских детей

на Аляске,
а шестой —

молодой президент,

где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне,
а седьмой —

еще только бы тряс

погремушкой в коляске,
а десятый...

а сотый...

миллионный...
Быть собою мне мало —

быть всеми мне дайте!
Каждой твари —

и то, как ведется, по паре,
ну а бог,

поскупись на копирку,

меня в самиздате напечатал

в единственном экземпляре.
но я богу все карты смешаю.

Я бога запутаю!
Буду тысячелик

до последнего самого дня,
чтоб гудела земля от меня,

чтоб рехнулись компьютеры
на всемирной переписи меня.
Я хотел бы на всех баррикадах твоих,

человечество,

драться,
к Пиренеям прижаться,

Сахарой насквозь пропылиться
и принять в себя веру

людского великого братства,
а лицом своим сделать —

всего человечества лица.
Но когда я умру —

нашумевшим сибирским Вийоном,—
положите меня

не в английскую,

не в итальянскую землю —
в нашу русскую землю

на тихом холме,

на зеленом,
где впервые

себя

я почувствовал всеми.