Александр Сергеевич,

разрешите представиться.

Маяковский.
Дайте руку!

Вот грудная клетка.
Слушайте,

уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем,

в щенка смиренном львенке.
Я никогда не знал,

что столько

тысяч тонн
в моей

позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас.

Удивляетесь, конечно?
Стиснул?

Больно?

Извините, дорогой.
У меня,

да и у вас,

в запасе вечность.
Что нам

потерять

часок-другой?!
Будто бы вода —

давайте

мчать, болтая,
Будто бы весна —

свободно

и раскованно!
В небе вон

луна

такая молодая,
что ее

без спутников

и выпускать рискованно.
Я
теперь

свободен

от любви

и от плакатов.
Шкурой

ревности медведь

лежит когтист.
Можно

убедиться,

что земля поката,—
сядь

на собственные ягодицы

и катись!
Нет,

не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется

ни с кем.
Только

жабры рифм

топырит учащенно
у таких, как мы,

на поэтическом песке.
Вред — мечта,

и бесполезно грезить,
надо

весть

служебную нуду.
Но бывает —

жизнь

встает в другом разрезе,
и большое

понимаешь

через ерунду.
Нами

лирика

в штыки

неоднократно атакована,
ищем речи

точной

и нагой.
Но поэзия —

пресволочнейшая штуковина:
существует —

и ни в зуб ногой.
Например

вот это —

говорится или блеется?
Синемордое,

в оранжевых усах,
Навуходоносором

библейцем —
«Коопсах».
Дайте нам стаканы!

знаю

способ старый
в горе

дуть винище,
но смотрите —

из
выплывают

Red и White Star'ы
с ворохом

разнообразных виз.
Мне приятно с вами,—

рад,

что вы у столика.
Муза это

ловко

за язык вас тянет.
Как это

у вас

говаривала Ольга?..
Да не Ольга!

из письма
Онегина к Татьяне.
— Дескать,

муж у вас

дурак

и старый мерин,
я люблю вас,

будьте обязательно моя,
я сейчас же

утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я.—
Было всякое:

и под окном стояние,
письма,

тряски нервное желе.
Вот

когда

и горевать не в состоянии —
это,

Александр Сергеич,

много тяжелей.
Айда, Маяковский!

Маячь на юг!
Сердце

рифмами вымучь —
вот

и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет,

не старость этому имя!
Тушу

вперед стремя,
я
с удовольствием

справлюсь с двоими,
а разозлить —

и с тремя.
Говорят —

я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous..

чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам —

говорят —

видали
даже

двух

влюбленных членов ВЦИКа.
Вот —

пустили сплетню,

тешат душу ею.
Александр Сергеич,

да не слушайте ж вы их!
Может,

я

один

действительно жалею,
что сегодня

нету вас в живых.
Мне

при жизни

с вами

сговориться б надо.
Скоро вот

и я

умру

и буду нем.
После смерти

нам

стоять почти что рядом:
вы на Пе,

а я

на эМ.
Кто меж нами?

с кем велите знаться?!
Чересчур

страна моя

поэтами нища.
Между нами

— вот беда —

позатесался Надсон.
Мы попросим,

чтоб его

куда-нибудь

на Ща!
А Некрасов

Коля,

сын покойного Алеши,—
он и в карты,

он и в стих,

и так

неплох на вид.
Знаете его?

вот он

мужик хороший.
Этот

нам компания —

пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы,

за вас

полсотни отдав.
От зевоты

скулы

разворачивает аж!
Дорогойченко,

Герасимов,

Кириллов,

Родов —
кар он

однаробразный пейзаж!
Ну Есенин.

мужиковствующих свора.
Смех!

Коровою

в перчатках лаечных.
Раз послушаешь..

но это ведь из хора!
Балалаечник!

Надо,

чтоб поэт

и в жизни был мастак.
Мы крепки,

как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?!

Так...
ничего...

морковный кофе.
Правда,

есть

у нас

Асеев

Колька.
Этот может.

Хватка у него

моя.
Но ведь надо

заработать сколько!
Маленькая,

но семья.
Были б живы —

стали бы

по Лефу соредактор.
Я бы

и агитки

вам доверить мог.
Раз бы показал:

— вот так-то, мол,
и так-то...
Вы б смогли —

у вас

хороший слог.
Я дал бы вам

жиркость

и сукна,
в рекламу б

выдал

гумских дам.
(Я даже

ямбом подсюсюкнул,
чтоб только

быть

приятней вам.)
Вам теперь

пришлось бы

бросить ямб картавый.
Нынче

наши перья —

штык

да зубья вил,—
битвы революций

посерьезнее «Полтавы»,
и любовь

пограндиознее

онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов.

Старомозгий Плюшкин,
перышко держа,

полезет

с перержавленным.
— Тоже, мол,

у лефов

появился

Пушкин.
Вот арап!

а состязается —

с Державиным...—
Я люблю вас,

но живого,

а не мумию.
Навели

хрестоматийный глянец.
Вы

по-моему

при жизни

— думаю —
тоже бушевали.

Африканец!
Сукин сын Дантес!

Великосветский шкода.
Мы б его спросили:

— А ваши кто родители?
Чем вы занимались

до 17-го года?—
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем,

что ж болтанье!

Спиритизма вроде.
Так сказать,

невольник чести...

пулею сражен...
Их
и по сегодня

много ходит —
всяческих

охотников

до наших жен.
Хорошо у нас

в Стране Советов.
Можно жить,

работать можно дружно.
Только вот

поэтов,

к сожаленью, нету —
впрочем, может,

это и не нужно.
Ну, пора:

рассвет

лучища выкалил.
Как бы

милиционер

разыскивать не стал.
На Тверском бульваре

очень к вам привыкли.
Ну, давайте,

подсажу

на пьедестал.
Мне бы

памятник при жизни

полагается по
чину.
Заложил бы

динамиту

— ну-ка,

дрызнь!
Ненавижу

всяческую мертвечину!
Обожаю

всяческую жизнь!